А.Я.ЕФИМЕНКО
МАЛОРУССКОЕ ДВОРЯНСТВО И ЕГО СУДЬБА
Исторический очерк
"Вестник Европы" 1891, №8
I.
Великий переворот 1648 г. снес, можно сказать, малорусское дворянство с лица южнорусской земли, т. е. левобережной Украины. Однако оно в самом непродолжительном времени появляется снова. Одновременно с тем, как начинают приходить в равновесие возбужденные переворотом общественные элементы, начинается и процесс новообразования дворянского сословия. Вот этот-то процесс и служит содержанием настоящего очерка.
Но было ли дворянство уничтожено Хмельниччиной целиком, или кое-какие его остатки на левом берегу пережили катастрофу?
Пережили, несомненно. Триста шляхтичей (по счету КАРПОВА, на основании переписных дворянских книг) присягнули в январе на верность Алексею Михайловичу, который обещал оставить их "в своих шляхетских вольностях, правах и привилеях" и "добра иметь свободно, как и при польских королях бывало"*). Недаром же и ХМЕЛЬНИЦКИЙ выговаривал в своих статьях, чтобы шляхте "позволено было маетностями своими владеть по-прежнему и судитця своим стародавним правом" и "вообще при своих шляхетских вольностях пребывать"**). Конечно, это была шляхта "благочестивыя христианския веры". По всей вероятности, ее главный контингент составляли бывшие земяне, низшие наслоения шляхетского сословия, родственные шляхте литовских "застенков" или еще ближе известной овручской лычаковой шляхте, которая ходила за плугом с саблями, подвязанными мочалкой, и хотя могла себя мнить de jure "равной воеводе", но de facto должна была взирать на недосягаемую воеводскую высоту из своих общественных долов чуть не с тем же чувством, как и любой подданный.
*) КАРПОВ, "О крепостном праве в Малороссии", Русск. Архив, 1875, кн. 6. **) МАРКЕВИЧ, История Малорссии, т. 3. Акты гетманские.
Но как бы то ни было, раз установлен факт, что дворянство, хоть и в жалких остатках, пережило переворот, является естественное предположение, что именно оно и послужило ферментом, благодаря влиянию которого так быстро образовалось в левобережной Украине новое дворянство. Однако такое предположение ошибочно. Старая шляхта осталась в стороне, и процесс новообразования дворянского сословия пошел так, как бы ее и не было вовсе. Причина ясна, если представить себе тогдашнее положение вещей.
Хмельниччина, вместе с политической зависимостью, уничтожила и сложившийся общественный строй, в фундаменте которого лежало закрепощение земледельческого труда... При старых порядках право владеть земельной маетностью на положении неограниченной частной собственности было исключительно шляхетским правом: такое шляхетское право признавалось и за казаками. Но теперь все население оказалось пользующимся тем же шляхетским правом, так что право это, потеряв свою исключительность, потеряло вместе с нею и смысл... Но кроме того, для земельных прав шляхты явилось и еще фактическое ограничение, вытекающее из положения вещей. Эту сторону разъясняет интересный универсал 1690 г.*) полковника ЛИЗОГУБА, управлявшего полком Черниговским, где наиболее удержалось старой шляхты. Дело в том, что в период хаотического состояния, сопровождавшего переворот, шляхта позабрасывала свои грунты, может быть из страха народного, может быть потому, что некому было их обрабатывать. Когда край успокоился, шляхта, опираясь на законное признание своих прав, начала возвращаться на земли, но земли эти оказались занятыми: разные люди пооседали на них на основании того же самого jus primum occupandi, на каком занимались земли по всей малорусской территории. Перекраивать положение на старый юридический лад значило бы оскорбить народ в его глубоком ощущении верховного права на землю, освобожденную его кровью и, таким образом, снова дать толчок только что улегшимся политическим страстям - на это не решился бы и ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Естественно, что полковник ЛИЗОГУБ без всякого опасения "касует" старые шляхетские права, утвержденные гетманскими статьями и царским одобрением, в пользу новых, которыми не обмолвился ни один документ, но за которые было сознание народной массы. Мало того: универсал этот дает еще такое любопытнейшее распространение или толкование новому положению: "На чом хто оседл (осел) з шляхти и всяких людей по селах описанних прошлими часы и тепер сколко собою розробленних своих уживае и держит кгрунтов (каким количеством земли, своими силами разработанной пользуется), а болше роспахати и розробити сам не може, абы тим ся контентовали (чтобы тем довольствовались) и тые за власность свою могли (и те считали за свою собственность, а що над-то иними хто розробил (сверх того чужими силами кто разработал) и еще не розроблених и запустелых мело бы бути в те околичности кгрунтов, которие за отчиские (вотчинные) собе иле шляхта звикла ославлювати (привыкли называть) и давним шляхецким правом граничити (межевать), присвоюют и не допускают сполмешканцом (соседним жителям) своим розробляти и поидати, тое цале касую и овшем, жебы ровне и спокойне з шляхтою и всякие люди, яких хто може, кождие селяне в своем ограничению лежачие пустуючие кгрунта поседали, розробляли и ку пожиткове своему приводили"... Ясно, что при такой радикальной постановке земельного вопроса, какая принята полковником ЛИЗОГУБОМ "за сполною обрадою (общим советом) с полковою старшиною и значным полковым товариством", не только ничего не оставалось от исключительных шляхетских прав, но очень немногое осталось от фактического владения, которое сводилось все на тот же трудовой захват.
*) Киевская старина, 1885, III.
Таким образом, все права старой шляхты сводились на нет; следовательно, от нее осталась только тень, которой предстояло исчезнуть. И она исчезла. После ХМЕЛЬНИЦКОГО уже нигде в гетманских статьях не упоминается о шляхте и ее правах; не упоминается о них и в других документах. Только позже, когда нАчало совсем независимо складываться новое дворянство, старая шляхта тоже стала вытаскивать из сундуков свои залежавшиеся документы, у кого они сохранились, и пользоваться ими: они стали тогда в большой пригоде. Но все это дела дней грядущих, о которых будет реь впереди. Пока же с нас довольно положения, которое, кажется, достаточно нами установлено: что старая шляхта не участвовала в образовании малорусского дворянства, к которому она лишь примкнула позже, да и то не в целом своем составе.
II.
Итак, повторим: Малороссия в первый период*) после своего освобождения от Польши представляла по типу своей социальной организации военный лагерь на демократической подкладке. Равенство прав и обязанностей было полное: каждый мог занимать из неисчерпаемого запаса свободных земель столько, сколько мог захватить фактическим трудовым захватом; каждый мог участвовать в выборе уряда, начиная от сельского атамана, кончая гетманом; каждый мог быть выбран на всякий уряд. Слабо намечались кое-какие общественные дифференциации - оказачившийся мещанин, выборный поп - но они не меняли общего фона картины. Самое важное, что между козаком и посполитым, между которыми история в течение следующего полустолетия успела вырыть пропасть, лежала пока лишь легко стираемая черта чисто-фактичекого различия: кто хотел и мог отправлять козацкую службу - был козаком; кто не хотел или не мог, оставался посполитым, заменяя козацкую службу отбыванием податей и повинностей**). При таком строе общества - демократическом, так сказать, до мозга костей - не было места дворянству. И однако оно явилось, и явилось не актом внешнего насилия, а естественным путем внутреннего роста. Дело в том, что в недрах этого демократического общества укрывались аристократические idees-meres, которые делали появление дворянства не только возможным, но в известном смысле и необходимым.
*) Считаем этот первый период приблизительно до начала XVIII века. **) "Можнейшие подписались в козаки, а подлейшие остались в мужиках" - подлинное выражение одного документа 1729 г., в котором нселение двало само показания о своем происхождении. ЛАЗАРЕВСКИЙ, "Малороссийские посполитые крестьяне. Записки Черниг. Губ. Комитета 1865 г., кн. 1, стр. 6.
В самом деле, Малороссия разорвала свой политический союз с Польшей. Но не так-то лего было порвать духовную связь с ней, - связь, которая не могла же не образоваться годами тесного общения. Как бы мы ни оценивали размеры тяготений тогдашнего малорусского общества к высшей культуре, но тяготения эти несомненно существовали, и за удовлетворением их малорусскому человеку некуда было обращаться помимо Польши: тогдашняя Малороссия стояла сама на слишком низком уровне, чтобы обойтись без культурного посредника, а ее новый патрон, Москва, была и чужда и груба. Неудивительно, поэтому, что киевская академия продолжала быть сколком с польских коллегий, что высшее образование покоилось на той же польской латыни, что польская книга вместе с латинской была главным содержанием книжного богатства образованного малоруса, что польский обычай связывался с представлением об утонченном. Юношей посылали заканчивать образование во Львов, в Вроцлав. Гетманы старались изо всех сил подражать в обстановке своих дворов дворам магнатским и потому с удовольствием принимали на свою службу выходцев из-за Днепра, ценя в них знание магнатских порядков; за гетманами, естественно, тянулись и другие лица войскового уряда, устанавливая, таким образом, господствующий тон. Все сравнительно образованные люди тогдашнего малорусского общества, черпая свою образованность из польского источника, необходимо проникались польскими социальными идеями, альфой и омегой которых был пан и хлоп, и польскими идеалами прекрасного и желаемого, которые могли расцветать только на дворянской почве. Но образованный человек был вместе с тем, в значительном большинстве случаев, и более обеспеченный, а материальная обеспеченность вместе с образованностью - хотя бы в виде простой письменности - только и были теми условиями, в силу которых люди в те времена всплывали наверх и группировались около власти. Таким образом, все влиятельные и руководящие элементы общества находились под влиянием польско-шляхетских идей социального порядка. Понятно, не могли же эти идеи не отражаться на действиях, проникнутых ими лиц, на том направлении, которое эти лица давали, стоя у кормила, общественным делам. Но поперек дороги этому идейному течению лежала страшная по своим размерам, хотя и косная народная масса. Удалось ли бы вдвинуть ее в намечающееся русло, если бы не явился на помощь новый могучий двигатель? Эти двигателем, сила которого росла с прогрессирующей быстротой, был союз с Россией.
Политический союз Малороссии с московским государством скоро превратился в политическую зависимость, а затем и в политическое объединение. Чем дальше уходил этот процесс, тем сильнее становилось непосредственное влияние северно-русских порядков на строй малорусской жизни, независимо даже от каких-либо преднамеренных действий русской государственной власти. Меньшее и слабейшее, вдвинутое в известное положение, естественно уподоблялось большему и сильнейшему. Всякий акт центральной государственной власти, направленный на Малороссию и, конечно, не имевший в основании полного знакомства с ее положением и особенностями, был лишним шагом на пути этого уподобления. Так было во всем, так было и относительно дворянства. Раз в Великороссии существовало дворянство, хотя бы и с служилым, а не самодовлеющим характером польской шляхты, - этот факт должен был тяготеть над Малороссией, давая направление, усиливая, подчеркивая все, чтО было ему родственного в здешних условиях. Великая Россия тянула Малую в ту же сторону, куда последнюю толкали унаследованные от Польши идеи социального порядка.
Нельзя не упомянуть еще об одной стихийной силе, которая должна была незримо, но могуче работать для распадения социального демократического равенства на привилегированное и непривилегированное. Эта стихийная сила - резко очерченный интерес той группы, которая, ставши около влсти, должна была образовать собою малорусское дворянство.
III.
Новое малорусское дворянство все целиком образовалось из войскового уряда, сначала исключительно выборного, затем и назначаемого. Столетие спустя, в конце XVIII в., когда малорусскому привилегированному сословию надо было во что бы то ни стало доказать свои права на дворянство, оно аргументировало, между прочим, так: "по древнему праву выборов, малороссийскому праву присвоенных, всякий, кто только носил на себе чин, был вместе с тем и шляхтич, а не быв шляхтичем невозможно было никому быть избираемому и иметь чин"*). Легко заметить натяжку уже и в редакции этого положения; история же опровергает его совершенно: кто выбрался на войсковой козацкий уряд, не делался и не мог делаться тем самым шляхтием, и уж, конечно, не шляхтичи выбирались на уряды. Правда, в среде козацкой старшины, так и после нее, встречались отдельные лица, носившие шляхетское или дворянское достоинство, но они получали нобилитацию или путем сеймовой конституции за особые заслуги перед Речью Посполитой, или позже через государево пожалование. Не только потомки этих немногих счастливцев, но и все окружающее панство, конечно, знало наперечет все эти случаи со всеми сопровождавшими их обстоятельствами, но оно было слишком заинтересовано в том, чтобы делать вид неведения.
*) Записка из дела, произведенного в комитете, высочайше утвержденном при правительствующем сенате касательно прав на дворянство бывших малороссийских чинов.
Козацкий лагерь, какой представляла собою страна после своего освобождения от Польши, был организован так. Войско козацкое, или Малороссия - что было одно и то же - делилось на полки, полки на сотни. Каждая сотня выбирала себе свой сотенный уряд, полк - полковой, наконец все войско - общий войсковой или генеральный уряд. Выборное начало рано начало подвергаться ограничениям, как со стороны центральной, так и местной гетманской власти, причем чем выше и значительнее был уряд, тем раньше выбор заменялся назначением; но форма организации сохранялась в неприкосновенности до самой той поры, пока Екатерина II не распространила и на Малороссию предпринятую ею реформу русского административного строя, чем и положен был конец своеобразному общественному строю Украины. Уряды генеральный, полковой и сотенный повторяли друг друга, лишь суживаясь книзу в своем объеме. Во главе войска стоял гетман, за которым следовали генеральные войсковые чины: обозный, судья, подскарбий, писарь, асаул, хорунжий - каждый чин с прибавлением эпитета: "генеральный войсковой". Во главе полка стоял полковник, опять с полковыми: обозным, судьей, писарем, асаулом, хорунжим. Во главе сотни стоял сотник, с сотенными чинами: писарем, асаулом, хорунжим. Первое лицо каждого из концентрических кругов войсковой иерархии, т. е. гетман, полковник и сотник пользовались в районе своей власти огромным значением, так как совмещали в своем лице военную и административную, но и судебную власть, несмотря на то, что существовали отдельные судьи, как полковой, так и генеральный, и даже был генеральный войсковой суд. Подобное смешение функций распространялось, хотя не в такой степени, и на остальные уряды, которые были как бы больше чинами в позднейшем смысле этого слова, чем действительными должностями: например, генеральный обозный отправлял дела, не имеющие ничего общего с войсковым обозом, т. е. артиллерией, заседал как одно из первых лиц в войсковой генеральной канцелярии. Оно и не могло быть иначе, так как приходилось с упрощенными средствами чисто военной организации заправлять всей развивающейся сложностью цельного общественного строя. В первые моменты после переворота между урядом и массой рядового казачества не было, по-видимому, никакого посредствующего звена. Но по мере того, как край умиротворялся и общественные элементы оседали, кристаллизуясь, сверху козацкой массы поднялся слой "можнейшего" козачества. Это было так называемое "знатное войсковое товариство" - переходный слой между массой и войсковым урядом: одной своей стороной он сливался с рядовым козачеством, другим - с козацкой старшиной. Знатное войсковое товариство составляло как бы резерв, из которого постоянно выделялись лица, занимавшие уряды, и куда они опять уходили, когда оставляли свои посты. Что знатное войсковое товариство пользовалось значительным влиянием на общий ход дел - это несомненно, но оформливалось ли чем-нибудь это влияние - нам неизвестно. Позже неопределенная стихия знатного ...
panna.nikt